природе. Если ее глаза смотрели без всякого выражения, то это потому, что, должно быть, им нечего было выражать. Если на лбу у нее почти не было морщин, то это потому, что его никогда не бороздил отпечаток какой-либо мысли. Холодная, восковая, потухшая женщина – которая, впрочем, никогда не светила и не грела.
У миссис Дженерал не было собственных мнений. Ее метод шлифования ума заключался в том, чтобы уничтожать способность к собственным мнениям. В голове у нее было устроено нечто вроде замкнутой железнодорожной колеи, по которой кружили маленькие поезда чужих мнений, никогда не сталкиваясь и никогда друг друга не перегоняя. При всей своей приверженности к приличиям она не могла бы отрицать, что не все так уж прилично в этом мире; но у миссис Дженерал был свой способ отделываться от непорядков; она поворачивалась к ним спиной и делала вид, что их нет. Это входило в ее систему шлифования ума – все затруднительное затолкать подальше в ящик, запереть на ключ и сказать, что этого не существует. Самый легкий выход и, безусловно, самый удобный.
В разговоре с миссис Дженерал нужно было избегать всего, что могло ее шокировать. Несчастья, горести, преступления – все это были запретные темы. Страсть должна была замирать в присутствии миссис Дженерал, а кровь – превращаться в воду. А то, что за вычетом всего упомянутого еще оставалось в мире, миссис Дженерал почитала своей обязанностью покрывать густым слоем лака. Обмакнув самую маленькую кисточку в самую большую банку, она покрывала лаком поверхность каждого предмета, который предлагала вниманию своих воспитанниц. Чем больше трещин было на этом предмете, тем усерднее миссис Дженерал его лакировала.
Лак был в голосе миссис Дженерал, лак был в каждом ее прикосновении, лак источала, казалось, вся ее особа. Даже сны ей снились лакированные – если только она видела сны, покоясь в объятиях святого Бернара, под его гостеприимной кровлей, укрытой пушистым снегом.
Глава III
В пути
Яркое утреннее солнце слепило глаза, вьюга утихла, туман рассеялся, и в горном воздухе, теперь легком и чистом, дышалось так свободно, словно наступила совсем другая, новая жизнь. В довершение иллюзии твердая почва под ногами как будто растворилась, и гора, сверкающее нагромождение белых глыб и круч, казалось, парила между лазурным небом и землей, точно гигантское облако.
От ворот монастыря тоненькой ниточкой вилась вниз по склону тропка, то и дело обрываясь в снегу, и небольшие пятнышки, черневшие там и сям, словно узелки на нитке, указывали места, где трудились монахи, расчищавшие путь. Снег у входа уже снова подтаивал, истоптанный множеством ног. Из конюшни выводили мулов, привязывали к кольцам, ввинченным в стену, и снаряжали в дорогу: надевали сбрую с колокольчиками, прилаживали вьюки; звенели, разносясь далеко кругом, голоса погонщиков и верховых. Кое-кто, встав спозаранку, уже тронулся в путь; на плато за небольшим озером, синевшим у стен монастыря, и вдоль склона, по которому накануне поднимались наши путешественники, двигались фигурки людей и животных, казавшиеся крохотными среди необъятного снежного простора, и мелодичная перекличка голосов и колокольчиков затихала вдали.
В комнате, где путешественники ужинали накануне, уже весело потрескивал огонь, разведенный поверх вчерашнего пепла, и его отблески озаряли скромный завтрак, состоявший из хлеба, масла и молока. Озаряли они и дорритовского курьера, который приготовлял для своих господ чай и закуску, пользуясь провизией, захваченной в дорогу вместе с припасами для пропитания громоздкой свиты. Мистер Гоуэн и Бландуа из Парижа уже позавтракали и прогуливались у озера, куря сигары.
– Ага, его фамилия Гоуэн, – проворчал Тип, он же Эдвард Доррит, эсквайр, листая книгу записи проезжающих, покуда все семейство рассаживалось за столом. – Ну, так этот Гоуэн – ничтожный фат, если угодно знать мое мнение! Я бы его проучил, да только руки пачкать не хочется. И счастье его, что мне этого не хочется. Как его жена, Эми? Ты ведь, наверно, знаешь. Без тебя в таких делах не обходится.
– Ей лучше, Эдвард. Но они не едут сегодня.
– Не едут сегодня? Ну, везет этому субъекту, – сказал Тип. – Он бы от меня так дешево не отделался.
– Решили, что ей сегодня не стоит трястись в седле и лучше, если она денек полежит в постели и отдохнет.
– Правильно решили. Но ты говоришь так, как будто ухаживала за ней. Уж не взялась ли ты (ничего, миссис Дженерал здесь нет) – уж не взялась ли ты за старое, Эми?
Задавая этот вопрос, он лукаво скосил глаза на отца и мисс Фанни.
– Я только заходила узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь, Тип, – отвечала Крошка Доррит.
– Тебя ведь просили не называть меня Типом, Эми, – сказал молодой человек, недовольно нахмурясь, – никак ты не отстанешь от этой привычки.
– Я, право, не нарочно, Эдвард, милый. Я забыла. Ведь прежде мы всегда тебя так звали, вот это имя и сорвалось у меня с языка само собой.
– Да, да, конечно! – вмешалась мисс Фанни. – Прежде, и всегда, и само собой – опять старая песня! Все это вздор, сударыня! Я отлично знаю, отчего вы принимаете такое участие в этой миссис Гоуэн. Меня не обманешь.
– Я и не хочу обманывать тебя, Фанни. Не сердись.
– Легко сказать не сердись! – вскричала старшая сестра, передернув плечами. – Да у меня просто терпения не хватает! (Это вполне соответствовало истине.)
– Фанни, душа моя, – откликнулся мистер Доррит, округляя брови. – Что ты хочешь сказать? Объяснись, прошу тебя.
– Ничего особенного, папа, – отвечала мисс Фанни. – Можете не беспокоиться. Эми меня отлично понимает. Она знала эту миссис Гоуэн раньше, по крайней мере с чужих слов, и нечего ей скрывать это.
– Дитя мое, – сказал мистер Доррит, повернувшись к младшей дочери, – есть ли у твоей сестры – кха – основания для того, чтобы утверждать столь странные вещи?
– При всей нашей сердечной доброте, – продолжала Фанни, не дав сестре ответить, – мы не стали бы где-то в поднебесье пробираться в чью-то комнату и мерзнуть у чьей-то постели, если б этот кто-то был нам совершенно незнаком. Нетрудно догадаться, с кем состоит в дружбе миссис Гоуэн.
– С кем же? – спросил отец.
– Мне грустно говорить это, папа, – отвечала мисс Фанни, которой к этому времени уже удалось ценой немалых усилий почувствовать себя жертвой несправедливости и обиды, – но, по моему глубокому убеждению, она состоит в дружбе с тем весьма и весьма неприятным господином, который, вопреки нашим законным ожиданиям, намеренно и открыто оскорбил наши чувства в обстоятельствах, о которых мы условились не вспоминать более подробно.
– Эми, дитя мое, – сказал мистер Доррит ласково, но не без оттенка отеческой строгости, – это верно?
Крошка Доррит тихо отвечала, что это верно.
– Еще бы не верно! – воскликнула мисс Фанни. – Я в этом и не сомневалась! Так вот, папа, раз